Вчера в ракетной академии о. Дмитрий (Смирнов) сказал военным нечто, заслуживающее внимания. Современные люди никакого мировоззрения и никаких мыслей не имеют. Но гордынька-то остается, она побуждает человека высказываться. Но что он берет за высказывание? Как раз общие места, те ядовитые стрелы, которые напитаны ядом с дерева анчар – Останкинской телебашни. Какие это места? Мы вчера их даже перечислили за чашкой чая в недрах ракетной академии. Приведу эти фразы-клише:
– «все нужно испытать» – это относится к области этики взаимоотношений, да и вообще, опыта жизни;
– «что-то есть» – в отношении области догматически-религиозной;
– «самое главное – здоровье» – в отношении антропологии;
– «зачем плодить нищету?» – в отношении семейного устроения;
– «у меня Бог в душе» – в отношении собственного духовного опыта.
И все равно это бесконечно богаче, чем клише западного мироощущения. Там остался в Америке только «фо-фан»:
– «зачем ты это сделал? – for fun»;
– «ты что там будешь делать? – for fun»;
– «как тебе фильм? – fun».
В советское время тоже было что-то подобное: «Знание – сила», «Бытие определяет сознание», «Мы впереди планеты всей», а если кратко: «Мы первые, поэтому нам так тяжело». Можно еще набрать с десяточек таких заголовков, и получится то, о чем сказал поэт советской поры: «Все его несчастье состояло в том, что он не успел произойти от обезьяны».
О клишированных фразах сказали. И о темпе речи мы с вами побеседовали. Далее уместно будет поговорить о паузе, особенно паузе риторической. Но вернемся сначала к владыке Иоанну Сан-Францисскому. Давайте еще немного его послушаем: Техника уже давно увеличивает передвижение людей и их добывания земных ценностей. Казалось бы, больше времени должно остаться у людей на жизнь духа. Однако нет. Душе труднее и тяжелее стало жить. Материальность мира, быстро крутясь, втягивает в себя и душу человека. И душа гибнет, ей нет времени уже ни для чего возвышенного в мире – все вертится, все кружится и ускоряет свой бег. Какая ужасная призрачность дел. И, однако, она крепко держит человека и народы в своей власти. Вместо духовного устремления миром уже владеет психоз плотской быстроты и плотских успехов. Вместо усиления святой горячности духа происходит все большее горячение плоти мира. Создается мираж дел, ибо к делам призван человек и не может быть спокоен без дела. Но дела плоти не успокаивают человека, т. к. не человек ими владеет, а они им. Человек – раб дел плотских, строит на песке, а построенное на песке разрушается. От земного дома человеческого остается куча пыли, вместо многих гордых строений осталось куча песка. Из этого песка человек опять строит себе мир. Песок осыпается, и человек трудится, подбирая его... Бедный человек! Все закованы в цепи малых, ничего душе не дающих дел, которые надо выполнить возможно скорее, для того, чтобы можно было, как можно скорее, начать ряд других, столь же ничтожных дел.
Где же взять время на добро? Даже подумать о нем нет времени. Все заполнено в жизни. Добро стоит как странник, которому нет места ни в служебной комнате, ни на заводе, ни на улице, ни в доме человека, ни – еще менее – в местах развлечений его.
Заметьте, какой простой язык в проповеди, а между тем владыка Иоанн – прекрасный поэт, он так владеет словом! И кто читал его книги, знает, что это просто сокровище. А здесь, когда все гениально просто, так и ангелов со сто.
Дальше читаем: Добру негде приклонить голову. Как же торопиться его делать, когда нельзя даже на пять минут пригласить к себе – не только в комнату, но даже в мысль, в чувство, в желание. Некогда! И как добро этого не понимает, то пытается стучаться в совесть и немного мучить ее. Дела, дела, заботы, необходимость, неотложность, сознание важности всего этого совершаемого... Бедный человек! А где же твое добро, где же твой лик, где ты сам? Где ты прячешься за крутящимися колесами и винтами жизни? Всё же скажу тебе: торопись делать добро, пока ты живешь в теле. Ходи в свете, пока ты живешь в теле. Ходи в свете, пока есть свет. Придет ночь, когда уже не сможешь делать добра, если бы и захотел.
Но, конечно, если ты на земле, этом преддверии как рая, так и ада, не захотел делать добра и даже думать о добре, вряд ли ты захочешь делать его тогда, когда окажешься среди ночи, за дверью этого существования, вытолкнутый из рассеявшей и развеявшей твою душу суеты земной жизни в холодную и темную ночь небытия. Оттого торопись делать добро! Начни сперва думать о том, чтобы его делать, а потом подумай, как его делать, а потом начни его делать. Торопись думать, торопись делать. Время коротко. Сей вечное во временном. (Это прямо про нас с вами!) Введи это дело, как самое важное дело, в твою жизнь. Очевидно, и к проповеди, и к словесному общению должно приступать с сознанием, что это доброе дело. И если сеющий семя не будет волевым движением это семя бросать в борозду, то как оно прорастет? Сделай это, пока не поздно. Как ужасно будет опоздать в делании добра. Это действительно ужасно, мы священники, знаем, как ужасно С пустыми руками и с холодным сердцем отойти в иной мир и предстать на Суд Творца. Кто не поторопится сделать добро, тот его не сделает. (Очень важная мысль!) Добро требует горячности. (Напомню, что проповедь называется «О семи горячностях духа».) Теплохладным диавол не даст сделать добра. Он их свяжет по рукам и ногам прежде, нежели они подумают о добре. Добро могут делать только пламенные, горячие. Быть добрым в нашем мире может только молниеносно добрый человек. (С таким определением мы еще с вами не встречались «молниеносно добрый человек».) И чем дальше идет жизнь, тем больше молниеносности нужно человеку для добра. Молниеносность - это выражение духовной силы, это – мужество святой веры, это – действие добра, это – настоящая человечность. Поспешности суеты и зла противопоставим доброту, горячность движения в осуществлении добра. Господи, благослови и укрепи!
И дальше перечислены семь горячностей духа, которые, если кто их усвоит, наверное, приведут к святости.
1. Быстрота раскаяния после какого бы то ни было греха – вот первая горячность, которую принесем Богу.
2. Быстрота прощения согрешившего пред нами брата – вот вторая горячность, которую принесем.
3. Быстрота отклика на всякую просьбу, исполнение которой возможно для нас и полезно для просящего, – третья горячность.
4. Быстрота отдачи ближним всего, что может их вывести из беды, – четвертая горячность духа, Богу верного.
5. Пятая горячность: умение быстро заметить, что кому надо и вещественно и духовно, и умение послужить хоть малым каждому человеку; умение молиться за каждого человека.
6. Шестая горячность: умение и быстрая решимость противопоставить всякому выражению зла – добро, всякой тьме – свет Христов, всякой лжи – Истину.
7. И седьмая горячность веры, любви и надежды нашей, это – умение мгновенно вознести сердце и все естество свое к Богу, предаваясь в Его волю, благодаря и славословя Его за всё, т.е. умение всем существом принадлежать Богу сегодня, в этот час, сейчас. Все существо свое вверить Ему.
Здесь же, в этой проповеди, как мы уже читали вам, есть слова о том, что для постижения великих и вечных истин нужна хотя бы минута Божественного молчания в сердце, хотя бы мгновение святой тишины. Не о таком ли молитвенном безмолвии идет речь в Апокалипсисе, когда сидящий на престоле Агнец снял седьмую печать и сделалось безмолвие на небе, как бы на полчаса (Откр. 8, 1)? Об этом молчании многие по-разному говорили. Например, святитель Феофан Говоров, духовник царской семьи, святой человек, говорил, что это молчание «как бы на полчаса» есть воскресение, возрождение России перед тьмой антихриста. Зло шумит, кричит, несется к царству мира, любви, духа, которое царствует в тишине.
А мы с вами это высокое слово безмолвия как бы на полчаса спроецируем в область речевого искусства. Пауза. Пауза действительно может и должна быть говорящей. Отчего случается неуспех той или иной речи, проповеди, доклада, лекции? Оттого, что говорящий главные тезисы или истины своего выступления вам вверяет, не заботясь о том, чтобы вы прожевали предыдущие истины. Как если бы человек раскрыл рот, а ему туда – эклеры: один, другой, третий. Я в свое время смотрел французский фильм – страшный, хоть и комедия. Там был некий кондитер, который не хотел платить мафии; и они приехали, крутые ребята, как сейчас говорят. Толстяк-кондитер сидел и заикался: «А-а... а-а-а... monsieur, monsieur... que voulez-vous? (чего вы хотите?) Je ne vous sais pas (я вас не знаю), je ne vous sais pas». А они ему в рот эклеры: один, второй, третий. До сих пор запомнилось. Он умер потом. Наверное, в десятом классе смотрел.
Так же читаются сейчас доклады. Даже на духовную тему. Подобное впечатление остается и от некоторых интервью. Он еще не ответил толком, и слушателям передачи мысль его еще не вполне ясна, а она, молоденькая корреспондентка, уже следующий вопрос задает ему. Ей не интересно, что он отвечает. Она не заботится о том, чтобы поддержать разговор, понять основную мысль собеседника и донести до слушателя. Нет, ей главное – выпустить на него всю обойму заготовленных ею вопросов, чтобы свою осведомленность и эрудицию показать. А слушателю от таких «эклерчиков» только остается стонать: «A-a... Madame, monsieur! Que voulez-vous dire par la? (что вы хотите этим сказать?), je ne le veux pas (я этого не хочу), je ne le veux pas!..» И, между прочим, тоже умереть можно от несварения желудка.
А ведь есть прекрасные слова: «остановись, мгновенье!» Такой договор был у Фауста с Мефистофелем: как только доктор Фауст настолько сильно привяжется к чему-нибудь земному, что скажет: Остановись, мгновенье, ты прекрасно! – так тут же Мефистофель утащит его душу в преисподнюю. И здесь, с одной стороны, страх тьмы перед глубоким вниманием человека к сущности событий, перед паузой постижения, перед остановкой, перед выходом из бесовского темпа развития событий. А с другой стороны – страх перед молитвенным молчанием. Ибо что может быть прекраснее мгновений молитвенного предстояния перед Богом в тишине? Потому что перед этими святыми мгновениями силы адовы отступают, что и с Фаустом, в конечном счете, случилось, хотя эта история и затемнена несколько современными материалистическими интерпретациями.
И у Горация есть замечательные слова: carpe diem, т.е. лови, хватай уходящий день за подол, пока он не ускользнул; пользуйся моментом; умей провести остаток дня значительно. Или возглас часового: Стой! Стой, кто идет? И риторическая пауза точно дышит бессмертием. Она есть мощнейшее средство благого воздействия на нежные умы и сердца людей. И любая няня это знает. Знают даже какие-нибудь девчонки из третьего класса, которые, чтобы завладеть вниманием, рассказывают друг другу совершенно известные истории про черную-черную улицу, черный-черный дом и т.д. Это так называемая бытовая риторика. Здесь с неизменным успехом используется пауза зловещая. Пауза может быть многозначительная: Позвольте предложить вам выйти... вон! Ведь и в природе перед началом грозы часто тоже тишина устанавливается как бы на полчаса (Откр. 8, 1). В воздухе воцарилась мертвая тишина, – пишут писатели, – не шевелился ни один лист, не видно было прибрежных ласточек, природа словно замерла. Тут на холме показался всадник... без головы. И пошло-поехало.
Пауза может быть говорящая. И пауза может быть, как мы уже видели, святая. Святая пауза возбуждает молитвенное устремление к Богу. Вообще, пауза заставляет человека мыслить, равно как и риторический вопрос. Да и попросту говоря, если вы хотите, чтобы от вашего слова что-то осталось, не торопитесь продавать за бесценок собранные вами тезисы и истины, умейте правильно акцентировать речь.
Так мы подошли к еще одной важной стороне речи, которую можно назвать акцентирование. Как и в каких случаях делать акцент, ставить смысловое ударение? Это очень важный предмет, потому что, действительно, в предложении слова несут разную смысловую нагрузку, и от вас зависит, в какой мере внимание слушателя откликнется на ту или иную вашу мысль. Когда мы делаем ударение, то в действие вступают все перечисленные нами приемы: и интонация меняется, и темп, и звучность – всё меняется.
Я убежден, что среди слушающих мою худость лиц женского пола не найдется ни одной (!) души, которая отважится после сегодняшней лекции закурить сигарету. Ни одной! Так это и запишите вы, магнитофоны. И вот, в зависимости от той силы убеждения, которую внешне вы выражаете в слове, та же сила находится в воле человека. Если ваша речь убедительна, если она дышит искренностью, то слушатель входит в состояние некой нравственной свободы, освобождается, хотя бы на время, от своих привычек. Особенно, если вы умеете не так топорно воздействовать, а высмеиваете порок. Не лиц захваченных пороком, но самый порок высмеиваете, показываете его смешные стороны.
Убежден, например, что среди наших слушателей есть некоторые, которые, как и аз недостойный, не освободились еще от страсти чревоугодия. О, какая это хитрая, какая это лукавая страсть! Что произойдет тогда, когда несчастный студент Богословского института, обезжиренный и обезвоженный, словно лошадка, почуяв снег, доплетется как-нибудь до родимой пятиэтажки? Едва лишь только бедная богословствующая душа взберется на свой третий этаж, как ножки сами собой начнут семенить, почуяв вечернюю трапезу, приготовленную мамочкой. Вынув ключ, вчерашний ребенок, а сегодняшний студент долго не сможет попасть им в замочную скважину, потому что руки трясутся от непонятного чувства, о котором сказано в пословице: Руки загребущие, очи завидущие. Дрожание всех конечностей тела, выделение ферментов питательных, некоторое помрачение взора. Благо, если студент сумеет вымолвить: Господи, помилуй! Как правило, и этого он не выполнит.
И вот так, скажем, над чем-то добродушно и безобидно подсмеиваясь, вы должны находить те слова, те речения, которые выделяются смысловым ударением, и как бы ненавязчиво назидаете через это. Человече, хочешь ли победить страсть обжорства? Знаю, что хочешь. Послушай меня внимательно. Первое (вот уже ручка записывать тянется!), первое: не забудь, сев за стол, окинуть взором предложенные тебе яства: селедку под шубой, вчерашнее азу, сокрывшееся под тушеной капустою, не забудь осмотреть все эти яства и внутренним чувством взвесь: сколько и чего именно ты должен взять на свою тарелку. Если ты произведешь такой мысленный подсчет и взвесишь чувство голода с тем, что представлено мамой на трапезу, ты удержишься, т.е. выполнишь поставленный твоим собственным внутренним чутьем план, и ты не пострадаешь. Но если, почувствовав уже насыщение, по инерции, особенно тогда, когда за трапезой оживленный разговор (вы рассказываете, захлебываетесь от впечатлений, рассказываете о своих лекциях, о своих встречах), и наворачиваете, наворачиваете, а мама от слепотствующей любви услужливо подставляет тарелку за тарелкой, конец будет страшен!
Для чего я это все рассказываю? Для того чтобы наша речь была выразительной, необходимо с чувством, с толком, с расстановкой оформлять мысли и уметь выделять то, что более всего призвано быть понятым, услышанным, принятым.