ЛЕКЦИЯ 11.
ОБ ОШИБКАХ РЕЧИ И О ЧИСТОТЕ, ВЫСОТЕ И ПРОСТОТЕ СЛОВА

Нынешнюю лекцию мы посвятим чистоте, высоте и простоте слова. Если бы нужно было придумать эмблему, создать зрительный образ нашего сегодняшнего размышления, то я бы вспомнил слова А. С. Пушкина: «А орешки не простые, все скорлупки золотые, ядра – чистый изумруд...». Слово – это «чистый изумруд», но его нужно еще извлечь из скорлупы. У русского поэта и скорлупа была золотая, а наше слово очень часто закрыто некоей темной скорлупой, шелухой, которая препятствует слушателю слово и принять, и оценить, и усвоить. Вот об этой шелухе-скорлупе мы сегодня будем говорить, дабы слово предстало перед нами ярким и простым, высоким и чистым. Нас интересует именно устное слово, потому что к письменному слову предъявляются иные требования.

Итак, что же препятствует восприятию нашего слова аудиторией? Что мешает понять и, соответственно, принять его?

Пунктом первым я бы назвал общую свойственную нам и особенно молодому поколению немощь, которая именуется расслабленностью. Расслабленность души, расслабленность тела, снижение тонуса, недостаток того творческого подъема, без которого сомнительно всякое служение, тем паче служение слову. Дело в том, что в личном, дружеском общении мы, как правило, бываем расслаблены, раскованы. Говоря друг с другом, мы употребляем минимум усилий и произносим слова небрежно, нечетко, как бы усекаем их. Нашей молодежи свойственно «великий, могучий» русский язык упрощать и свою речь безжалостно комкать, делая ее какой-то сплошной аббревиатурой. Устная речь отличается от письменной тем, что в ней, на первый взгляд, без вреда проглатываются слоги, звуки, да и по законам орфоэпии в конце слова происходит естественное оглушение согласных и редукция, то есть сокращение гласных звуков. Носители русского языка понимают друг друга, затрачивая на это минимум усилий. Речь запанибратская, небрежная, вольготная, вальяжная совершенно неприемлема для служителя слова. Дело здесь вовсе не в отсутствии микрофона и не в каких-то посторонних шумах. Когда мы говорим о духовном слове – о слове, проникающем, по апостолу Павлу, до разделения души и духа, составов и мозгов (Евр., 4, 12), о слове, которое, как семя, призвано лечь на свежевспаханную почву нашего сердца, – то должны помнить, что к нему предъявляются совершенно особенные требования. Это слово, в сравнении с дружеским общением tête-à-tête, требует дополнительных усилий. Хорошо об этом знать, чтобы с первых опытов публичных выступлений в аудитории, хотя бы она состояла из десятка человек, готовиться к произнесению слова. Я веду сейчас речь не о теоретической подготовке, а о некоторой волевой собранности. Недавно мне пришлось поделиться с молодыми педагогами такой мыслью: провести занятие у современных школьников – это большой труд, и к нему нельзя подходить спустя рукава. Нынешняя молодежь, даже православные пяти- или шестиклассники, уже далеко не так боязливы, но гораздо в большей степени расслаблены по сравнению с нами, когда мы находились в том же возрасте. Тут как-то ко мне подошла воспитательница 7 класса нашей православной гимназии, где учатся симпатичные детки-подростки: «Батюшка, что нам делать? У нас присутствуют в классе воспитатель, учитель, еще один воспитатель – и мы не можем добиться от детей тишины, той атмосферы собранности и покоя, без которых проводить урок нельзя». Это наставники, которые, как правило, окончили богословский университет! Молодое поколение педагогов-богословов отличается известной скромностью, робостью (преимущественно речь идет о девушках) и излишним упованием на детскую сознательность. Им, конечно, не хватает способности показать если не педагогический гнев, то, по крайней мере, решимость навести дисциплину «железной рукой». И вот я, беседуя с педагогами, вспоминал, как, будучи молодым преподавателем, готовясь идти в класс, сам себе напоминал боксера, сидящего в углу ринга, напряженного и натянутого как струна, готового ринуться в бой.

В педагоге непременно должен чувствоваться этот тонус, бодрость и собранность. Речь идет, конечно же, не об агрессии. Дети – это цветы нашей жизни, и мы не должны бестрепетно обрывать их, оставляя лишь голые стебли. Но мы говорим о творческой энергии, о педагогической целеустремленности, способности в течение сорока пяти минут стоять на передовой и не показывать тыла противнику, о нашей готовности что-то очень важное им преподать, что-то сокровенное вложить в их расслабленные сердца. Эта благая энергия есть некоторая психологическая установка, которую дети либо чувствуют в вас, либо нет. И если на вашем уроке царит распущенность или аудитория дремлет, когда вы читаете свой высоконаучный доклад, то это вовсе не значит, что вам должно отказаться, зачеркнуть в себе душевную мягкость и стать жестким. Это значит, что вы внутренне не собраны, в вас нет той струны, которая связует сердце и ум с Самим Господом (речь идет о педагоге-христианине). Об этом нужно думать, к этому нужно готовиться, чтобы не пожимать плечами и не разводить руками: «Почему я не справляюсь, почему у меня ничего не получается, почему меня не слушают? Такой интересный материал, а дети, как муравьишки, расползаются у меня под руками». Кто-нибудь скажет, что школа – это специфическая аудитория, и не всякий катехизатор, миссионер и культуролог призван к общению с подростками. Однако любая аудитория заслуживает, чтобы перед нею стоял лектор-проповедник собранный, сосредоточенный, знающий, что он хочет сказать, и бережно относящийся к своему и чужому времени, ценящий своих слушателей и таким образом проявляющий любовь к ним. При наличии благого напряжения, в которое входит и подготовка к вашему слову, и стремление донести его, и понимание препятствий, стоящих на пути слова к сердцу слушателя, вы непременно ощутите Божие содействие в вашем делании.

Я знаю многих опытных проповедников, которые умеют беседовать с аудиторией на потребу их души и которые не любят перед людьми сидеть. Действительно, когда ты встал, тогда тебе легче сражаться, ты ощущаешь себя воином на поле сражения, ты сосредоточен, ты всем и отовсюду виден и сам можешь уловить выражение глаз, смотрящих на тебя. Если за чашкой чая мы совершенно раскрепощены, то здесь, напротив, прилагаем усилия, образуя, формируя и отчеканивая каждое наше слово. Ты стараешься быть услышанным и, как в начале речи, так и в конце ее, не расслабляешься, не желая, чтобы звуковые препятствия и помехи смазали, украли что-либо из того, о чем говоришь. Некоторые считают, что дыхание нужно поставить так, чтобы ты собою напоминал трубу органа в зале консерватории.

Особое внимание мы должны уделять артикуляции, то есть произнесению звуков. К сожалению, по большей части мы совершенно не осведомлены в этой области. Между тем у каждого из нас есть артикуляционные погрешности в произнесении отдельных звуков. Специалисты, которые прислушиваются к речи проповедника, сразу отмечают любые ошибки. Мы с вами воспитывались в такое время, когда логопеды индивидуальным образом в школе или в детском саду работали с детьми. Редко бывает, чтобы ребенок все буквы произносит правильно, но если в частной жизни дефект речи не играет особой роли, то для оратора, диктора, проповедника это имеет весьма большое значение. Дело в том, что, когда мы говорим, будучи отделены расстоянием от аудитории, то любая неточность в произнесении шипящих, свистящих, взрывных звуков, накладываясь на это самое расстояние, глушит звучание слов. Согласитесь, неприятно слушать ту речь, которая требует дополнительного усилия для понимания отдельно взятого слова. Само это затруднение, когда мы напрягаем слух и пытаемся уловить смысл небрежно произнесенной лексемы, является раздражающим фактором, который, как ложка дегтя в бочке меда, окрасит в бурые тона самое светлое слово.

Сейчас мы не говорим о вдохновенных проповедниках, лицах, славных на всю Россию своим благочестием. Мы им все простим за их нравственную непорочную жизнь; в конце концов, «лучше дела без слов, чем слова без дел», – по замечательному выражению древних отцов. Но в порядке обучения, отбрасывая фактор нравственного авторитета проповедующего лица, конечно, можно и должно говорить о необходимости устранения означенных дефектов. И каждому из нас неплохо в этом отношении слушать критические замечания, которые тотчас посыплются как горох, едва лишь вы приступите к речевой практике. Священнику в этом отношении непросто, потому что он вчера, может быть, сидел за комбайном или за компьютером, а сегодня должен и петь, и читать, и восклицать, и проповедовать – на все руки дока. Батюшки призваны быть и философами, и рассказчиками, и няньками. И каждый оценивает их по-своему. Как говорит грузинский патриарх Илия II: «Священник – это лицо, постоянно просвечиваемое рентгеном тысячи глаз». Поэтому иереям трудно впасть в головокружение от успехов благодаря множественным замечаниям, справедливой и несправедливой критике, исходящей от многочисленных прихожан.

Итак, мы говорим об особенно тщательно проговариваемом слове. И у каждого из нас наверняка есть свои сложности в этом деле. Общая рекомендация – больше обращать внимания на согласные звуки. Согласные звуки – это опора, скелет, на котором держатся плоть и кровь гласных звуков. И если вы произносите слово смазано, не уделяя должного внимания согласным звукам, то у вас речь превращается в кишмиш, салат оливье, где всякой звуковой твари присутствует по паре. К сожалению, будущие пастыри в семинариях не изучают этот предмет и только методом проб и ошибок мало-помалу приходят к тому, что является достоянием опыта педагогов. Мы, учителя, без большого труда вычисляем, имеет человек отношение к педагогической деятельности или нет, ибо по тому, как педагог с вами говорит, сразу можно определить степень его профессионализма.

Далее. Одним из главных факторов устной речи, ее достоинства или недостатков, служит интонация, то есть интонационная окраска, красочность или монотоннность вашего слова. Интонация, на наш взгляд, вещь таинственная, потому что она, как и самое слово, выдает устроение вашей души. По интонации можно определить, что вы за человек, каковы основополагающие свойства вашей личности. И речь идет даже не о психологическом типе (кто вы – сангвиник, холерик, меланхолик), но о вашей духовной жизни. По интонации, по вашему слову можно догадываться о том, что происходит в сокрытом от человеческих очей храме вашей души. Например, вы слушаете проповедника, который, едва начав говорить, обнаруживает неестественное воодушевление, прибегает к искусственному расцвечиванию слова, к патетическим завывающим интонациям, восполняя недостаток подлинной духовности. Если он заменяет духовную силу слова, как мы шутливо говорим, первомайскими призывами, если он хочет впечатлить аудиторию и привести ее в благоговение перед святыней лишь за счет интонации, без опоры на внутреннюю жизнь, то, конечно, вы не сможете отделаться от впечатления деланности, мертворожденности подобного слова, даже при самом блестящем подборе святоотеческих цитат. Такое слово, даже произнесенное технически безупречно, все равно выдаст в говорящем внутреннюю непричастность к предмету речи. А так обыкновенно и бывает, когда актеры с их поставленной речью, приятным, звучным, хорошо поставленным голосом, с их акцентуацией (то есть умением выделить главную мысль) пытаются в православном фильме произносить за автора монологи, а вы, уже хорошо зная, что по чем, миритесь с этой искусственной постановкой дела.

Аналогичный пример – клирос. Сегодня почему-то некоторые считают, что если они восходят на правый клирос, то тотчас должны что-то из себя выдавить, притом совершенно неестественное и несообразное с обиходом, с подлинно церковным пением. И действительно, очень часто бедный клирос, из кожи вон вылезающий, является инородным телом по отношению к богослужению именно потому, что певчими усвоена манера оперного вокала, совершенно не подходящего для пения стихир и кондаков. Печально, когда замутняется духовный смысл богослужебных текстов из-за экстатической, основанной на внешнем эффекте манере пения. Так бывает и у тех, кто работает с устным словом.

Мне не хочется широко приводить примеры ложного риторического пафоса. Ведь даже само словосочетание «братья и сестры» может быть произнесено совершенно по-разному. Если ты чувствуешь духовное родство с теми, кто тебя слушает, если действительно предстоишь Отцу Небесному, по отношению к Которому мы все – дети, тогда твое «братья и сестры» будет одушевлено, произнесено сердечно и коснется души слушателей. Но когда это только клишированная фраза, оторванная от проповедника так же, как он оторван от прихода (говорю о священнике, не живущем единым духом со своей паствой), в этом случае и прекрасное начало, произнесенное деланно, нараспев: «Возлюбленные братья и сестры, нынешний праздник навевает благочестивые размышления...», – будет иметь печальный конец, ибо никто не захочет внимать тому, что удалено от сокровенной жизни сердца.

Но скажем и нечто положительное. Тот, кто действительно старается жить с Господом, по Его заповедям, тот, кто привык к сердечному, а не политесному общению с людьми, тот, сам не замечая как, бывает чрезвычайно разнообразен, глубок в интонационной окраске своей речи. Попробуйте убедить в чем-то нашкодившего мальчика, но при этом не подавить, морально не уничтожить. Ты все-таки воспитатель, а не следователь, чья главная задача определить «состав преступления». Вот к вам подводят паренька (подлинная история из сегодняшнего школьного дня).

– Батюшка! Коля опять отличился! Вы только на прошлой неделе с ним беседовали о том, как плохо шарить по карманам в раздевалке... А он нашел мобильный телефон и никому об этом не сказал. И не показал никому свою находку.

Не показал Коля и мне этого телефона; видимо, решил его присвоить.

– Так я же потерял на прошлой неделе мобильный телефон! Может быть, это мой? – спрашиваю я.

– Нет, батюшка, – отвечает он, – не ваш. Нам сказали, что вы потеряли, но это не ваш.

– Хорошо, предположим, это не мой мобильный телефон – дорогой, из титана. А вдруг это собственность другого батюшки? Представь себе, ему сейчас звонят по телефону: нужно причастить умирающего. И батюшка из-за тебя, из-за того, что ты найденный телефон вовремя не сдал куда следует, не поспеет к одру умирающего... Ты понимаешь, что это такое?!

Итак, когда вы обращаетесь к живой душе, не желая ее ни подавить, ни смять, но каким-то образом усовестить милого отрока, вызвать в нем те чувства, которые вам нужны (мальчик-то не бесстыжий, он уже сам себе не рад), вы как воспитатель, как священник будете из глубины сердечной выдыхать каждое свое слово, то понижая, то повышая интонацию, и это будет носить печать подлинности, простоты, искренности. Такое слово всегда дойдет до цели, попадет в десятку. Конечно, этим искусством лучше всего владеют педагоги, но суть здесь не в знании формальных правил. Важно, чтобы каждое ваше обращение к ребенку, каждый ваш вопрос был одушевлен искренним чувством заботы, тревоги и любви. Если, например, что-то взято без спроса, а вы лично живете по правилу «чужого не трогать» и сами с отвращением относитесь к этому греху, то, общаясь с мальчиком, повязанным этим грехом, вдохните в него ваше собственное недоумение, изумление: «Как можно брать чужое? Да никогда!» Интонация сама родится и изобразится эдакой осциллограммой именно потому, что душа ваша не мертвая, не инертная, не индифферентная, а живая, подвижная, динамичная! Отождествите себя с ребенком, вместе с ним и раскаиваясь, и переосмысляя содеянное: «А как, милый мальчик, ты поступишь завтра – опять так же? Не телефон уже, а что-нибудь посущественнее попадется. И ты сможешь снова это сделать?». Неравнодушие к человеку, всецелая заинтересованность в нем дает вам возможность «радоваться с радующимися и плакать с плачущими», и тогда вы облекаете ваше слово той интонацией, которая свидетельствует о жизни духа и о чистоте вашей собственной совести.

Помимо интонации, дорогие друзья, внутренняя сила слова зависит от экспрессии, то есть выразительной звучности речи. Вы знаете, что грех, войдя в человека, делает душу как бы мертвой. Например, если переешь, то преступишь, нарушишь свою меру. Человек объевшийся отваливается от стола, как клещ, напитавшийся кровью пуделя. Он уже не способен ни к молитве, ни к размышлению, у него соловеют очи, и по закону естества он уже готов упасть в объятия Морфея.

Любой грех, завладевший человеком, делает его внутренне инертным, что непременно отражается, в том числе, и на нашей речи. Речь вялая, безвольная, безжизненная выдает соответственное устроение души. Таковы подростки, которые далеки еще от обретения смысла жизни, целеустремленности, они очень легко идут на поводу у греха, им еще неведома серьезная борьба с собственными страстями. Педагог, оратор, трибун, проповедник в этом отношении должен быть личностью уже сформировавшейся. Он должен, конечно же, жить под знаком победы добра над злом. Если удельный вес зла и страстей еще слишком велик, то ничего, кроме растерянности и смущения, в тот час, когда нужно говорить о Боге, о совести, о добре, он почувствовать не может. Убежден, что бодрость, динамика, живость души, а значит, и сила подачи слова являются плодом нашего маленького подвижничества, нашей личной борьбы со страстями, наших молитвенных усилий и личного предстояния Живому Богу. Без духовного тыла, покаянного трудничества, ограничиваясь лишь чтением риторических учебников, вряд ли можно обрести указанную нами энергию слова.

Изучая жизнь праведного отца Иоанна Кронштадского и его дневники, мы можем почувствовать, что каждое его слово подобно солнечному лучу, молнии. Какой-то студент, запоздавший в храм, увидел, как при чтении отцом Иоанном часослова у него из уст исходили молнии, светлые лучи. Вот идеал, к которому мы призваны стремиться! Вот та внутренняя напористость, бодрость, энергия, которая нам необходима! Это очень важное, на наш взгляд, слагаемое в успехе словесного служения. Либо наши собеседники подавят нас, и мы подпадем под их влияние, либо мы будем благотворно воздействовать на аудиторию, пробуждая в ней «чувства добрые».

Люди приходят нас послушать добровольно, в тайной надежде получить от нас то, чего им недостает. Вот человек, склонный к унынию, а у вас в глазах светится радость... Вот человек озлобленный или, по крайней мере, раздражительный, склонный переваливать вину с себя на обстоятельства. Все его выводит из себя, никто не оправдывает его ожиданий, а вы богаты благодушием и великодушием, милостью и снисхождением. Он будет с жадностью пить, как березовый сок, дух вашего слова, потому что его измученная душа обретет в ваших словах покой и умиротворение. Внутренняя бодрость, заряд духовный, прежде всего, отражаются в вашем слове, в темпе речи, в энергичности вашего обращения, в силе, в звучности вашего слова.

Наконец, дорогие друзья, упомянем еще о чистоте слога. Чистота, богатство слога обусловлены словарным запасом, которым вы пользуетесь. У каждого из нас есть свой словарь, и есть своя сердечная кладовая. Из этой кладовой мы извлекаем непосредственный материал, кирпичики для построения здания, звенья, выстраивающиеся в единую золотую цепочку вашего слова. И помимо этого словарного запаса, наверно, нужно говорить о каждом отдельном звене, не обойдя вниманием и те окиси, которые иногда разъедают наши слова, то есть прокравшиеся в нашу речь слова-паразиты. Что касается словарного запаса, то он находится в зависимости от нашего круга чтения. Так обычно и говорят: «Приметил, что этот малый совершенно не книжный. О, sancta simplicitas, святая простота! Он пытается облекать свою мысль в слово, но больно скуден его кругозор, который необходимо расширить через самообразование».

Что будет с поколением, которое наступает нам на пятки, сказать не могу, потому что нынешние дети, привязанные к компьютеру, совершенно не способны к чтению, у них отбит к нему вкус. Для нас с вами тема классного часа «Книга – мой лучший друг» – была еще вполне естественной и законной. Вкус к чтению формирует нравственные качества личности.

Сегодня, впрочем, богослова подстерегают следующая опасность. Человек начитанный, достаточно знакомый с творениями святых отцов, с мировой и русской классической литературой, занимающийся богословским творчеством, часто теряет способность говорить просто и незамысловато, перегружает свою речь специальными терминами, почерпанными из академических трудов. Опасная тенденция, особенно для нас, священников, потому что батюшка лишь во вторую очередь богослов. Курсовые пишутся в научном стиле, а беседы с людьми требуют совершенно иного. Бывает обидно за высоко ученого, может быть, всесторонне образованного миссионера-катехизатора, который не в состоянии понять, почувствовать, услышать, воспринимается или нет его слово, назидает ли оно или рассеивает слушателей. Между XIX и XXI веками лежит огромная пропасть. Святителя Филарета Московского нелегко сегодня читать без подготовки. Слово святителя Иннокентия Херсонского, замечательного церковного оратора XIX века, усваивается лишь теми, кто действительно понял и полюбил церковную проповедь его времени. Следовательно, мы сегодня должны быть очень бдительны, дабы не перегружать нашу речь высоким богословием, не утяжелять наше слово, обращенное к студенческой аудитории, еще находящейся за оградой Церкви. Все приходит с опытом как плод нашего сочувствия аудитории. Внутренним чутьем определяем мы степень просвещенности наших слушателей, выбирая те или иные лексические средства, им понятные и приятные.

И, наконец, скажем еще о словах-паразитах. К сожалению, это вещь заразная. Как правило, эпидемия, начавшаяся в классе, очень быстро захватывает весь коллектив. Проверено многократно, что усвоенные нашим сознанием словечки, ничего не значащие и непонятно для чего произносимые, обладают большой степенью прилипчивости; отодрать их от поверхности языка тотчас и вдруг практически невозможно. Главное – осознать присутствие этих слов как грех. «Так сказать», «вот», «сами понимаете», «тыры-пыры»… У меня есть одна добрая знакомая, у нее такой паразит «тыры-пыры». Смешно это слушать, а сорное словцо у человека в горле застряло, как острая косточка. Мало опознать этого паразита как словесный грех (любой грех врачуется исповедью), необходима известная степень внимательности, умение слышать себя со стороны и готовность великодушно принимать все замечания и дружеские колкости, которые высказывают нам собратья.

Пальму первенства среди словесных паразитов держит междометие «ну». Без этого «ну» сегодня не начинается ни одного ответа в школе, ни одного доклада, и, повторяем, требуются определенные усилия, чтобы, опознав врага, обезвредить его.

Не забудем еще такого словесного червя, который называется звуковая пауза: когда человек озвучивает процесс мышления. Хорошо, что он у вас на глазах размышляет и не произносит все по писаному; но звуковые паузы не щадят даже профессоров и академиков, не обходит стороной протоиереев и архимандритов: «Как вы считаете, дорогой отец К., что ждет Россию в ближайшем будущем, если в русском народе мы не увидим стремления к очищению, если он будет так вот бездумно и рабски принимать ту пищу, которой кормят его магнаты телевидения? Что вы скажете, отец К., по этой жгучей проблеме?» – « Э-э-э-э, здесь видится несколько аспектов... м-м-м… у-у-у…»

Действительно, иной человек, напряженно думая, меньше говорит, а больше мычит и блеет. Опять-таки лишь благодаря своему авторитету ученого или духовного деятеля он избегает насмешек публики. А если приглашенное к ответу лицо и в этом отношении еще себя не реализовало, то слушатель «Радонежа», напрягающий свой слух (добавим, что и слышимость радиоприемника бывает плохая), наконец, забыв все приличия, скажет: «Что ж за мученье мычанье сие слушать!» Может быть, все сказанное кому и покажется пустяком, чем-то смешным, однако на опыте мы знаем, что добиться чистой, звучной речи, абсолютно свободной от этих словесных вирусов, – дело, требующее многолетней практики. И главное в этом искусстве – умение слушать себя и на ходу корректировать, исправлять и управлять самим собой, опознавая и убирая все препятствующее должному восприятию вашего слова.

И самое последнее. Иногда слово произнесено прекрасно. Человек, кажется, знает свои огрехи, говорит содержательно, все у него по существу, по делу, он не равнодушен к своей речи, говорит убежденно, энергично, проникновенно. Один только недостаток – неумение акцентировать свою речь, делать смысловое ударение, отделяя важное от не слишком важного; неумение подвести итог, знаменатель, влагая в сознание слушателя главную свою мысль. Это предмет, который относится к технике речи. Мы, к сожалению, не можем рассмотреть за один раз все нюансы. Есть такое понятие как речевая пауза, когда прежде вашего тезиса или заключения вы вдруг смолкаете на четверть секунды... и затем произносите самое важное. Как горная река, ваше слово тогда снисходит в сознание слушателя с высот богословия. Акцентуировать речь, то есть указывать наиболее значимые ваши мысли, перечислять их – дело опытности. И, напротив, иной человек «на куче золота сидит и от голода умирает», то есть, произносит очень содержательное слово, но не умеет отметить значимое место в силу какого-то испуга перед аудиторией, или из-за спешки, или из-за неуверенности в себе. И это бывает не слишком выгодно для общего впечатления, остающегося в сердцах наших слушателей.