Старость, как правило, сопряжена со страданием, физической и душевной болью. «Старость не радость», – словами русской пословицы воздыхают на склоне лет уставшие и измученные люди. Их боль, их жизненную драму, а весьма часто и трагедию нужно понимать и чувствовать.
Конечно, где-нибудь в Соединенных Штатах Америки – иная старость, иные лица. Или в Греции. Мне недавно довелось побывать на курорте Эдипсосе, который так и называют «городом стариков». Там есть известные на весь мир термальные источники, и туда счастливые греки преклонного возраста приезжают на воды. Там есть дискотеки для стариков, танцплощадки, набережные, где они прогуливаются, роскошные отели.
Но в России, увы, часто встречаются другие старики и другое отношение к старости. Наши пожилые люди нынче оказались в особо незащищенном положении – без должного внимания, с мизерной, позорной пенсией. И несмотря на все их заслуги – а они у них были, – им никто не скажет и не напишет таких слов, как на памятнике Минину и Пожарскому в Москве: «Благодарная Россия».
Как правило, мы встречаем в лице пожилых людей иное устроение, чем наше. И молодежи нелегко понять тех, кто воевал, защищал и строил, а старикам нелегко принять это новое поколение, чуждое идеалов. В общении с ними, прежде всего, нужно помнить, что они многократно превосходят нас в жизненном опыте, а это такая школа, которую заочно не кончают. Они на своей шкуре знают, что жизнь прожить – не поле перейти, и их на мякине не проведешь. Для них сравнительно молодой человек, чему-то где-то обучившийся, хотя бы и божественным наукам и предметам, в лучшем случае есть сынок или внучок, а в худшем – молокосос, птенец, у которого молоко на губах не обсохло. Посему не стоит перед ними нос задирать, кичиться и бахвалиться знаниями. Все равно они тебя насквозь видят. Тут нужно совсем иное, а именно – участие, деликатность, любовь.
Нужно сказать, что со стариками встречаться и беседовать, если это не расслабленная пороком немощь, гораздо интереснее, чем со многими другими категориями слушателей. Души глубже, скорбями очищенные. Они хранят в памяти много того, что достойно внимания. Поэтому к ним у православного человека, священника, катехизатора действительно возникает невольное уважение и почтение, даже благоговение. При этом нельзя и идеализировать пожилую аудиторию, которая тоже сегодня нуждается в просвещении.
Помните, Достоевский в «Преступлении и наказании» призвал страданию поклониться[18]. Так вот само воспоминание о прожитых страшных тридцатых, огненных сороковых, трудных пятидесятых годах меняет ваш тон, подход, обращение, ибо за плечами аудитории тот жизненный опыт, который не купишь, который можно приобрести только самому, прожив жизнь достойно и дожив, дай Бог, до их лет.
Когда мы общаемся с российскими пожилыми людьми, будем памятовать, что у них в душе есть очень много хорошего, такого, чего у нас нет. И это хорошее можно воскресить, и на нем, как на волне дельфин, вместе с вашими слушателями мчаться в нужную вам сторону. Что это хорошее? Ну, хотя бы предпочтение общественных интересов личным. От коллективизма до соборности один шаг, была бы только вера.
Что еще? Конечно, героические годы войны, романтизированные советским киноискусством, а также несколькими тысячами песен, на которых воспитывалось и послевоенное поколение. Кстати, парадоксальная эпоха: страна покрыта сетью лагерей, за счет заключенных осуществляются все главные стройки страны, и при этом процветает романтическое направление соцреализма в киноискусстве, всеобщая атмосфера ликования, заданная с экрана нашими звездами. Любовь Орлова – вот это улыбка, вот это глаза – лучистые, из них как будто пятиконечные звездочки выпрыгивают, обдавая зрителей волной женского обаяния. И если не знаешь этой эпохи досконально, если не читал Солженицына (безобразник, в свои 15 лет ты еще не прочел «Архипелаг ГУЛАГ», не знаешь, как разъезжали «воронки», хватая здесь колхозника, там пролетария, здесь профессора?!), то на материалах Госфильмофонда можно действительно воспитывать романтически настроенное поколение.
А что же еще у них есть, у наших дедов, чего у нас нет? А «наши деды – славные победы» на героическом трудовом поприще, у них есть навык кропотливой созидательной работы, благодаря которой и свет был мил, и кусок хлеба сладок. Наша молодежь сейчас иначе думает: либо пан, либо пропал. Я, с одной стороны, слушатель Богословского университета имени святейшего патриарха Тихона, а с другой стороны, открыл малый бизнес, в Португалии закупил чулки женские, а здесь в Туле и Воронеже толкнул их за тройную цену. Ну, может быть, не всякий будет обвязываться этими чулками, тем паче в порту еще задержат, таможня не пропустит, и вот уже вы прибегаете к духовнику, говоря: «Срочно нужно пятьдесят четыре тысячи долларов, иначе завтра, батюшка, вам придется отпевать меня». Что делать духовнику в таком положении? Но это тема совсем другого собеседования: «Форс-мажорные обстоятельства в духовной жизни».
Но шутки в сторону, давайте скажем об этой замечательной черте –мозолистых руках, благодаря которым приобретение холодильника «Саратов» в 1978 году праздновалось всем двором. И действительно, это было маленьким счастьем, точнее, большим счастьем маленького советского человека. Люди умели ценить малое, радоваться ему и, живя скромно, по средствам, созидали семейный уют, оставаясь при этом добрыми соседями и понимая счастье и радость своих же собратьев по коммунальным радостям.
Нынешние пожилые люди обижены жизнью. Вместо вчерашней уверенности в завтрашнем дне, вместо позавчерашней законной гордости советского человека, те, кому за шестьдесят и больше, зачастую пребывают в незавидном странном, а зачастую печальном состоянии, чувствуя себя обманутыми тем государством и той властью, за которую они боролись и на которую трудились. В молодости такое переносится легче – так, слегка за державу обидно, однако сказал себе: «Вставайте, граф, вас ждут великие дела», – и снова на коне. А людям, уже прожившим три четверти жизни, особенно не на что надеяться, им не приходится ждать перемен к лучшему, особенно тем, кому не слишком повезло с детьми. У стариков совсем иное на сердце, иная туга, иная печаль.
Как правило, у них за плечами многие испытания, такие, какие нам, молодым или не совсем молодым, даже и не снились. Ну, например, испытания военных голодных лет. У некоторых страх остаться голодным настолько вошел в плоть и кровь, что и шестьдесят пять лет спустя они вечером наедаются впрок. Между прочим, в этом частично заключен и ответ на вопрос, почему многие русские пожилые женщины такие полные. В основе лежит страх голода, изведанного некогда в юные годы и запомнившегося раз и навсегда.
Но их все меньше и меньше, тех, кто войну и голод испытал. Мы же чаще имеем дело с советским поколением пожилых людей, которое «верило в себя». Помните слова одной из самых популярных песен: «Как молоды мы были, как верили в себя»? Вот эта вера в себя – мы первые, мы молодые, мы первопроходцы, нам море по колено и знание для нас сила, и мир познаваем – называлась советским оптимизмом, и даже энтузиазмом. Конечно, сейчас от него остались только рожки да ножки, горькие остатки, однако в психологическом складе личности это засело накрепко. Человек, не привыкший возлагать упование на Бога, никогда не говорил: Живый в помощи Вышнего в крове Бога небесного водворится… Яко на Мя упова, и избавлю и, покрыю и, яко позна имя Мое, воззовет ко Мне и услышу его, с ним есмь в скорби, изму его и прославлю его, долготою дней исполню его и явлю ему спасение Мое (Пс. 90).
К сожалению, поколение наших дедушек и бабушек в большинстве своем иное. Оно жило под бой барабанов, оно пело, по существу, добрые советские песни, но не было научено надеяться на Господа. Мешали ему искать Господа, если не сказать больше – отбили всякую охоту искать Его и обретать в сердце своем. Поэтому не стоит удивляться, что в духовном отношении многие наши пожилые люди – сущие младенцы. К ним никак не приложишь выражение «маститая старость», то есть духовно умудренная, насыщенная премудростью, но не назовешь это поколение и потерянным, хотя бы потому, что слишком много было в нем хорошего, светлого. Как же, разве плохо жить интересами своей страны, переживать за Отчизну, как за мать, во многом себе отказывать в надежде на светлое будущее? Это благородно. Всего хуже жить для себя, истлевая в гнилом буржуазном индивидуализме. А все-таки они как дети, у которых вынули из уст социальную пустышку. Дети капризные, часто склонные к унынию. «А ради чего жить-то, когда нас обманули, и мы жестоко обманулись сами». Я бы называл это поколение не потерянным, а разочарованным. Про это поколение уже не напишешь новой повести Лескова «Очарованный странник». Это уже разочарованный, разуверившийся в социальных утопиях странник.
Но и жалко это поколение потому, что оно в подавляющем большинстве было насильственно отчуждено от благодати Божией. Оно было предоставлено собственным немощным силам, хотя они и были напряжены до предела. Действительно, часто эти люди прожили героическую жизнь по сравнению с нашей. Они знали нужду, голод, они трудились, засучив рукава, грудью вставали за други своя, но при этом слово «Бог» писали с маленькой буквы. Благодать Божия большинством из них была выдворена куда-то на задворки внутренней жизни. Они оказались не согретыми благодатью. А ведь без благодати душа мучается, тоскует, не может найти себе покоя и счастья. В этом смысле наши старики – сироты, бесприданницы. Они не считают себя потерянным поколением, но Церковь потеряли из виду. И им совсем нелегко бывает обрести ее, когда нажиты страсти. Ум соглашается, а сердце протестует, или наоборот. Какой здесь нужен хирург, какой врач, какое слово, острое, как скальпель, а лучше мягкое, как бальзам, чтобы эти раны исцелить и водворить гармонию, согласие между умом и сердцем, душой и телом.
Но они еще в чем-то и обманутое поколение. Воспитанные на материалистическом мировоззрении, многие из них, не говорю все, были идеалистами. Да, сейчас мы это видим в наш век цинизма, похабщины, купли-продажи, когда продается все, даже самое сокровенное. Старики же были совершенно другими. Для них предпочтение общего частному было чем-то само собой разумеющимся. Никакого протеста не вызывал призыв пожертвовать собою, личным счастьем, отождествлявшимся с мелкобуржуазным уютом, ради вещей для нас совершенно отвлеченных: преобразования природы, какого-то неведомого светлого будущего. Кому оно нужно, это будущее, когда живут-то люди в настоящем?! Бедные старики, ради будущих не рожденных поколений, они кромсали и портили родную природу, потому что партия сказала «надо». Итак, парадокс, мы говорим, что многие из этих стариков были энтузиасты-идеалисты. Многие – коллективисты, то есть люди, привыкшие жить какими-то общими, а не частными категориями. Ну, например, сердечно радоваться тому, что в истекающем году стали в СССР было выплавлено чуть больше, чем в Федеративной Республике Германии, еще не распрощавшейся со своим прошлым. А сколько было радости, когда Хрущев приказал сеять кукурузу прямо на талый снег? Это было новаторство. И мы привыкли к таким словам: «Нам тяжело, потом что мы первые». Ах, в мое время мы уже с кислой физиономией слушали эти задачи: догнать и перегнать развитые страны. Поколение наших родителей изобретало велосипед во второй раз, чтобы «задрав штаны, бежать за комсомолом».
И вот, между тем, с духовной, православной точки зрения, энтузиазм, оптимизм и даже романтизм – это колосс на глиняных ногах. Это совсем не упование. Вдохновение бывает разным: бывает снисходящим с небес, а бывает земным, и даже бесовским. Представим же себе состояние человека разуверившегося, пережившего падение созданного собственным воображением, может, и не идола, но и не христианского идеала. Когда надеяться-то больше не на что, кроме как на силу своих уже узловатых и скорченных артрозом рук. Не потому ли они, крепыши сороковых годов, оказались таким хрупкими в девяностых? Не потому ли умножалось в то нелегкое время число самоубийств среди тихих стариков и старушек, живущих, в общем-то, не впроголодь? И никому не было дела до того, что они так страшно, безысходно, безнадежно сводили счеты с жизнью в своих убогих конурках.
А сколько накопилось у них неизжитых страстей и грехов, зачастую не осознанных! У большинства этих стариков за плечами советские браки с неизбежными абортами – тогда это считалось малостью, ибо нужно было всем жертвовать, даже утробными детьми ради грядущих поколений и будущего счастья, а тогда еще якобы «не созрели экономические условия и нечего плодить нищету». Вот когда будут построены первые хрустально-алюминиевые дворцы, возьмутся за руки строители этого общества, тогда уже не будет ни старых, ни больных… – и проч.: двенадцатый сон Веры Павловны. Часто замечательные, добрые, отзывчивые мамы, уже пожилые, приходя первый раз на исповедь, говорят так ужасно о сделанных абортах: «Да штук так девять было». Это в каком же самосознании находится душа, если она, не отказываясь каяться, называет штуками бессмертными души? Этот мрак, как тяжелый смог, покрывал сознание в те пятидесятые-шестидесятые годы и позднее. И не без основания говорят, что многие душевные скорби и расстройства психики с этим связаны, если грех никогда не был осознан и исповедан, что без чуткого пастырского руководства и невозможно, наверное, сделать.
Да, страсти никого не щадят, даже стариков. Как говорил святитель Иннокентий Херсонский, страсти юнеют, то есть с годами набирают силу, и чем больше проходит времени, тем страсть жесточе господствует над человеком. Это особенно болезненно и неприятно видеть – кипение юношеских страстей в дряхлеющем существе, по поводу чего есть и такая пословица: «Седина в бороду, бес в ребро». Но блудная страсть у стариков все-таки исключение, и по большей части материал для института Сербского – социальной и судебной психиатрии и всяких каких-то выкрутас психики. Хотя, с другой стороны, посмотрев нынешние ночные шоу да постельные сцены, глядишь, 85-летняя старушка выбежит, полоумная, на лестничную клетку в поисках партнера. Но вот что касается страсти гнева, злобы и всяких страхов – то есть маний, на основе самолюбия вселяющихся в душу, от водобоязни до мании преследования – то они мучат стариков, усугубляясь с годами, если человек с ними не борется. А собственно характерная старческая страсть сребролюбия, расцветающая даже посреди нищенской обстановки, когда милая старушка Шапокляк волком смотрит на соседей, будто бы утащивших из ее комнаты в коммуналке, пока она ходила в туалет, луковицу, лежавшую на подоконнике. Все это приходится принимать во внимание, составляя себе психологический портрет слушателей, конечно, в зависимости от аудитории.
Ну, это психологическая характеристика. А теперь скажем о слове, обращенном к старикам.
Мне кажется, что это должно быть непременно радостное слово. Вдохновенное, теплое, светлое. Уж слишком мало положительных эмоций этим не персональным пенсионерам достается ныне. Часто старики куда болезненнее воспринимают сводки новостей, чем молодежь с кольцом в ухе и бутылкой пива в руке. Пережить падение империи и сидеть на ее острых осколках, видя перед собой ненавистную волчью пасть капитализма, – врагу не всякому пожелаешь. Ведь все их чаяния, все завоевания социализма пошли коту под хвост! Но мы-то ладно, будем приспосабливаться, а что же старики? Итак, прежде всего они нуждаются в душевном тепле, в утешении, во внимании, в светлом взоре того, кто силен, крепок и здоров и не растерял еще жизненной энергии на комсомольских стройках. Ведь в большинстве своем старики – это одинокие люди, от которых потихонечку шарахаются даже их близкие родственники. Почему? Потому что у близких родственников – современной молодежи – нет такой культуры; не взрастили, не воспитали в себе того, чтобы понести тяготу близкого кровного сродника и пообщаться с ним не потому, что по каким-то причинам вынужден, а по сердцу, так, чтобы ему было приятно. Вспомните слова Господа нашего: Милости хочу, а не жертвы (Мф. 9, 13). А у нас как? Минимум, какая-то жалкая пайка общения. Батюшки дома посещают пожилых людей и видят, что родственники являются какой-то виртуальной реальностью. Приехала, разгрузила продукты, буркнула два слова – и вот старушка уже снова одна в четырех стенах со своими думами, приемником, телевизором, будь он неладен.
Иногда такие старушки задают священникам философские вопросы, называемые в творчестве Достоевского «проклятыми». Например, имеет ли право на существование врач, который искалечил ей ноги? Она была до больницы ходячей, а там преступная халатность, никому не интересно общаться с этой заслуженной учительницей РСФСР, не имеющей причитающейся ей заслуженной пенсии. И вот штырь вбит неправильно, она потеряла способность сгибать правую ногу. Обречена на инвалидную коляску, будучи активной женщиной, много внесшей в дело образования и воспитания молодежи. И спрашивает батюшку: как Бог терпит? И тут требуются живая вера, подлинное сочувствие, не вымученная теплота и сострадание, которые помогут найти, что сказать. От него требуется также усилие потерпеть такую душу, перескакивающую с предмета на предмет, постоянно волнующую себя самое – это уже дело, хотя еще и не подвиг.
Общаясь с пожилыми людьми, нужно увидеть то доброе, прекрасное и хорошее, которого было много у них, потому что они, как правило, не были эгоистами. Действительно, советская женщина, нынешняя старушка, работая, поднимала своих двух детей, вкладывала в их образование все, что имела, а затем, пока еще в силах была, помогала своей дочери или невестке и сидела с внуками. Водила их в кружки и секции, учила разговорному языку, готовила, стирала – и все это, действительно, забывая о себе. И здесь, мне кажется, она в чем-то уподоблялась Господу нашему Иисусу Христу, принесшему Себя в жертву за грехи мира.
Ах, если б она еще умела тогда черпать силу в молитве! Как правило, жизнь подводила к этому русского человека, но не всегда. И если вам выпала честь свидетельствовать ей о том, что миром правит вечное Добро и Любовь, что материальный порядок, точнее беспорядок – это не беда, потому что над всем духовный, нравственный миропрядок – Бог все видит, все слышит и воздает каждому по делам его и все творит во благо. Если горизонты этой хорошей, но искалеченной жизни действительно были освещены вашей любовью, вашим слово о Боге – думаю, многое нам простится, коль скоро инъекция жизни будет сообщена этой бессмертной душе через вас, через ваше слово, через священника, которого вы привели, заручившись скромным словом: «Ну, если он хочет, пусть придет».
Однако вспомним, что у наших бабушек тоже были бабушки, а те бабушки, как правило, были золотые. Если только не дружили с Кларой Цеткин и не участвовали в первом съезде РСДРП в 1898 году или в деятельности Бунда. Я видывал и таких бабушек, когда приходил в дом престарелых лет пятнадцать назад. Был я тогда совсем молодым священником. Там лежали разные старушки: одни из них поворачивались навстречу священнику и начинали плакать, чувствуя, что благодать приходит вместе со священнослужителем. А другие, всю жизнь трудившиеся на ответственных постах в министерствах и ведомствах, смотрели на батюшку как-то напряженно. Он, понимая драму этих душ, которых один Господь может просветить, здоровался и с ними: «Здравствуйте, вот и батюшка к вам пришел в гости», – выжидающе так, ласково. «А мы не звали никого!» – «Ну, как же не звали? Разве я не к вам в гости?» – «Ничего не надо!» – «Ну, а может быть помолиться о вашем здоровье?» – «Не надо за мое здоровье молиться!» – раз, переворачивается лицом к стенке, хотя до этого не могла двинуться. Так вот, за редким исключением таких бабушек – женщин-революционерок, разрушительниц, а может быть, просто воительниц против неба – все-таки бабушки, воспитанные их бабушками, всегда имели Господа в душе. По крохоткам, по толикам, по капелькам они к концу жизни обрели религиозные чувства, как некий сосуд, наполняясь таким из жизни почерпнутым боговедением. Как правило, это молитва за детей и внуков, это дробное осенение себя крестом. Да и что говорить – чем глубже скорбь, тем ближе Бог; гром грянет – не только мужик, да и баба осенит себя крестом. И вспомнит обрывки молитв, иногда в стихотворной форме. «Ой, батюшка, – говорит какая-нибудь милая бабушка, – я молюся! Никогда не пропущаю молитву, которую еще в детстве слышала!» Спросишь: «Что за молитва? Может быть, «Богородице, Дево, радуйся» или «Отче наш»?» – скажет: «Нет, ни та и ни другая, а вот какая: «Ангел мой, будь со мной, ты впереди, я за тобой, тебе светло, мне хорошо!» И что это за молитва такая на уровне детской считалочки? А она всю жизнь ею молилась и получала ответ. Воистину, пути к сердцу у Бога непостижимы. Поэтому, конечно, пожилые люди за свою трудовую многоскорбную жизнь близки к Создателю; ближе, чем молодежь, которой все невтерпеж: либо все, либо ничего, либо пан, либо пропал.
Что еще сказать о стариках? Иногда обнаруживаешь, что молитва им сопутствует в течение всей их жизни, хотя они не знают даже «Отче наш». Благодать Божия, дарованная в крещении, через эти скорби, через эти болезни, через эти войны, незримо пребывая с человеком, охраняя его, таки обращает ум к вечности, к Богу. Иногда встречаешь людей, которые не могут взять в руки молитвослов – они себя убедили, что им ничего там непонятно. Но при этом они беседуют с Создателем и весьма наивно и трогательно молятся, чуть ли не за правнуков уже. Вообще, нужен очень внимательный и просвещенный взор, чтобы догадаться об этой сокровенной жизни духовной, которая тлеет и мерцает посреди совершенно не церковных обычаев и образа жизни.
Добавим еще, дорогие друзья, memento more – помни последняя своя, помни о смерти. Уже само обилие телесных болячек, немощей заставляет чувствовать хрупкую фактуру этой жизни, ниточку, которая тянется, а глядишь, и оборвется. По существу, жизнь пожилого человека как некий знаменатель, как некий итог выразится в двух мироощущениях. Одно из них – христианское: чем ночь темней, тем светлее звезды, – душа, разрыхленная скорбями, бедами, болезнями оказывается благодатной для того, чтобы впитать в себя росу богопознания. С такими бабушками священнику интереснее, чем с молодыми людьми. Они ему расскажут столько свидетельств близости Бога, Богородицы – и это не будут прелестные выдуманные повествования. Но если у старого человека тампон в ушах и затычка в сердце, бывает, что он вместо свечи веры, возжженной жизненной скорбью, несет по жизни свои анализы (простите за этот образ, но он всегда приходит на ум). И я встречал таких бабушек, которые даже не против Церкви: «Ну, я бы с удовольствием пришла в храм на исповедь, но мне нужно получить результаты анализов!» Это длится годами. Все новые и новые анализы: РОЭ роится, билирубин искрится. Так вот и замерзают на пути, не добравшись до теплых вод духовного Гольфстрима – покаяния.
Конечно, когда с высоты прожитых лет оглядываешься на прошлое, то на расстоянии видится великое. И Бог стучится в двери сердца пожилого человека, научая его самой судьбою, самими обстоятельствами. Бог свидетельствует о Себе каждым новым днем нашего бытия, расставаниями, встречами, сохранением жизни в критических ситуациях. Помочь старику сделать выводы, увидеть, как Господь стучится в двери его души – великое дело.
Здесь нужно отметить, что редко кто к пожилым годам сохраняет ясность ума, способность умозаключать, редко кто может отрешиться от убийственной инерции сознания. Эта инерция сознания – как прилив. Согласился с вами человек, воспринял, в грехах покаялся, исповедался, причастился – но это еще не успех и не победа. Потому что через две недели вы его посетили – воз и ныне там. Он опять «смерть как ненавидит своих соседей, которых расстреливать надо», – такие страшные слова иногда говорят воинственные старички, даже совсем немощные.
Не будем забывать, что нужно пожилым людям предоставлять высказаться. Кто мы для них – птенцы. Не в философской тоге учителя подходишь к такой душе, а как внучок. Как трогательно пожилые люди встречают батюшку: «Миленький ты мой, сладенький ты наш батюшка!» Да, действительно, внуком себя подчас чувствуешь у той, кому помог в первый раз исповедоваться.
Еще нужно сказать, что от пожилых людей всего благодатнее получать уроки и наставления. Ничто так не драгоценно, как такие уроки, выведенные самой жизнью. Это назидание бывает подспудное, когда ты, интересуясь судьбой человека, расспрашиваешь о детях пожилого человека, уже выросших, о том, как они были воспитаны, как они нынче ведут себя, каковы собственные трудности, делаешь выводы, потому, что вся жизнь в ретроспективе пред тобою раскрывается. О том, как человек начинал трудиться, как завершал, как складывались его взаимоотношения, каких этических, нравственных правил он придерживался в своем общении. И здесь как раз открывается красота души. Сколько было людей начальствующих, которые себе дачу не построили, квартиру не раздвинули, жалованье не прибавили. Какие у них выработаны были правила о том, чтобы не унижать человека никогда, хотя советская эпоха скорее могла научить хамству и чванству, лизоблюдству и лукавству. Просто души русские, христианские коммунистический мундирчик всегда перерастали. И совсем другое – это прямое словесное назидание, наставление. Я вот помню одну балерину 85-летнюю. Она бывала просто как дитя. Она говорила: «Батюшка, вот посмотрите-ка (она была уже лежачая), посмотрите-ка, как я учила, через мои руки прошло столько имен (прямо называет), как я учила их двигаться, сколько грации в этом движении!» (поднимала ногу над кроватью). Я отворачивался тактично, говорил: «Прекрасно, прекрасно». Вот эта балерина как раз беседовала с Богом. У нее даже иконы никакой не было. Но как-то она по-своему беседовала. Меня встречала – все время черным чернильным карандашом наводила брови. Я говорил: «Зачем вам это? Я вас и так люблю и уважаю». – «Батюшка, я так привыкла, я должна выглядеть прилично». Она еще и мне давала наставления как священнику, и я принимал. Например, она говорила о том, что при всей занятости, задерганности вашей жизни надо смотреть в лицо человеку и не пробегать мимо. Я стараюсь, по крайней мере, это относительно тех выполнять лиц, которые в этом, действительно, нуждаются, и по скромности своей всегда находятся за рядом прихожан, не слишком в этом нуждающихся. Большое искусство, умение заключается в том, чтобы увидеть этих людей, не решающихся подойти к вам как к священнику, и угадать ту драму, которая их к вам привела. К сожалению, мы, прихожане, не всегда отличаемся тактичностью и оглядчивостью, и часто прыгаем вокруг наших дорогих батюшек, не понимая, что наше прыганье мешает подойти другим – тем, кто в какой-то судьбоносный для себя час пришел в храм. Даже не пришел – доковылял, и придет ли еще – Бог весть. Тем, кому нужно сказать какое-то очень важное, хотя и очень короткое слово священнику.
Думаю еще, что в разговоре с пожилыми людьми, как с самыми малыми детками, нужно быть предельно осторожными, мудрыми в отношении самого стиля, самой интонации, образа общения. Представьте себе молодого блестящего проповедника, который защитил диссертацию по арамейскому языку, смотрит с радостью, что такая у него аудитория впечатлительная, податливая, похож на председателя колхоза. «Ну, бабульки, сейчас мы с вами будем учиться жизни церковной, прям по катехизису!» Вот подобный дух снисходительно-покровительственного отношения к пожилому человеку хорош только тогда, когда он напоен бережным, нежным, любовным расположением души. Действительно, иногда пожилые как дети. Хотя бы потому, что скованы в движениях, не слишком быстры в своих реакциях, все у них как бы затухает, замирает, они должны быть руководимы. Туда проходите, сюда. Причастились – вот сюда, сюда. Бабулька причастилась и смотрит на вас. «Проходите, бабушка, так, запивочка вас ждет». «Ну, что стоишь?! Иди! Иди»! – так вот очень легко этот сыновний тон, проникнутый теплом любви, подменить на его противоположность. Только тот, кто много со стариками общается, ухаживает за ними, знает их и накапливает эти драгоценные качества – теплоту общения, милость, жалость, сострадание, симпатию, – не ошибется в интонации.
Очевидно, что нужна и какая-то простота слова для пожилого человека, ясность образа. Тут не до высоких теоретических построений, не вполне ясных самому говорящему. Я думаю, что даже старик Гегель, попади он в богадельню, не захотел бы слушать от нас никаких силлогизмов, а захотел бы, чтобы мы просто приложили грелку к его боку. Таковые старики, конечно, как дети, но которые не абстракцией питаются, а словом теплым, прямым, дотрагивающимся до сердца, до души.
И, наверное, самое главное, когда мы общается с пожилыми людьми, – растеплить сердце, что, между прочим, сделать легче, чем в общении с молодежью. Дабы какой-нибудь юноша посмотрел на вас по-детски, доверился бы вам – это надо, наверное, с ним в поход сходить, у костра посидеть, порыбачить сообща, водным спортом вместе позаниматься. А вот пожилые люди – иное. Особенно близка им тема – дети, судьбы детей. Сердце матери всегда болит за «моего Колю», а этому «моему Коле» уже сорок восемь лет. Семья не получилась, пьет, батюшка, горькую. Вот начни расспрашивать про Колю: чем в детстве увлекался, какие кружки посещал – и уже у вас дружба навек с этой мамочкой, на ладан дышащей. И говорю не о каких-то ухватках в американском искусстве общения «а ля Карнеги», а просто само сердце подскажет, и найдешь такие предметы и темы близкие, которые бесконечно дороги пожилому человеку.
Говорят, что предмет кончины – это вообще отправная точка для духовного слова. Но с пожилыми людьми, особенно с прикованными к одру болезни, нужно о кончине правильно говорить: ободряюще, укрепляюще, возвышенно. Особенно, когда вас родственники заклинают: «Только ни в коем случае не проговоритесь, батюшка, что у нее такая-то степень такой-то болезни!» Не должен же говорить священник: «О, мы еще с вами будущим летом грибы собирать станем! У вас будет лукошко из бересты, а у меня целлофановый пакет, мы еще пройдемся с вами по кромке леса. Вы ножичком пользуетесь или выворачиваете грибы из грибницы?» Нет, уже не до грибов, когда кожа пожелтела от разлития желчи. Здесь нужно уметь высокие образы употреблять. Не говорить: «Старуха, помрешь завтра, о чем думаешь?!» Не так, не так, не так. «Матушка, милая, да ведь какая жизнь сейчас? Не знаешь, что день грядущий нам готовит…» – говорит батюшка. «Правда, милок, правда, сердечный. Так и есть, доктор… ой, батюшка», – часто доктором называют священников. «А ведь нам так нужно жить, чтобы сегодня всем: мне, вам, им – быть готовым предстать перед Господом, перед Тем, кто нас видит, слышит, любит. И так предстать, чтобы ничего не оставить на земле, кроме любви к ближним и дальним. Ни на кого не серчаете? Обиды ни на кого нет?» – «Да как же нет? На двоюродную племянницу, которой квартиру-то подписала. Она говорит: «Буду тебе приносить пшенную кашу в первое число каждого месяца, а уж в другое время как знаешь. Пусть тебя возьмет бес на попечение, собес». – «Ах, молодежь наша! Конечно, не дай Бог самим в этом положении оказаться. Но главное-то, матушка, чтобы сердце сияло и день ото дня разгоралась бы лампада молитвы. Знаете, как нам нужна эта горящая лампада молитвы? Ведь душа-то тело хладное покинет, пойдет к Богу, а там свои препоны, свои искушения. Только если душа озарена молитвой: «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя! Пресвятая Богородице, спаси и сохрани!», – тогда-то никакая тьма к ней не подойдет. Вы-то сами Богу молитесь?» – «Ну, как же, молюсь, утром, перекрещусь обязательно, и вечером, прям по пальцам поминаю: Маню, Тину, Саню, Петю». – «Это прекрасно, хорошо, но важно, чтобы каждое дыхание ваше было сдобрено молитвой».
Хорошо общаться с пожилыми верующими людьми, потому что от них не исходит негатива и скрытой угрозы. А то ведь у нас бывает, пришел человек, а от него веет, как от трансформаторной будки, на дверях которой изображен череп с костями, молния и написано: «Остановись, убьет!» Вот каково священнику исповедовать людей, когда у них внутри, фигурально выражаясь, находятся эти будки? А подойдет такая пожилая бабушка, сухонькая, светленькая… Да ее, если хочешь от страстей освободиться, покрепче обнять надо и прижать к своей груди. Она прямо так из тебя все и вытянет – раздражительность, печаль, и останется светлый теплый след в твоем сердце. И в ее тоже.